Зима 100 лет тому назад

На днях гуляла с собакой и обнаружила, что уже раскрылись пушистики на вербе. Это в середине января вместо апреля! Даже во время моего детства зимы были получше, со снегом, с легким морозцем (иногда с сильным морозом, но это было очень редко). И на лыжах мы катались, и на коньках и на санках. Про снежки, снеговики и снежные крепости я и не говорю, это само собой разумеющееся было. А тут вдруг пушистики. Вот как тут поверишь какому-то ученому (не так давно по телевидению интервью с ним показывали), который говорил, что глобальное потепление - миф, и скоро, наоборот, наступит новый ледниковый период. Сразу вспомнился отрывок из книги одного из моих любимых писателей Льва Васильевича Успенского «Записки старого петербуржца.» Он родился в 1900 году, ровесник века. И вот как он описывал петербургские зимы 1910-х годов. Я даже этот момент в книге нашла и спешу поделиться со всеми, кто, может быть, когда-нибудь, прочтет мой блог.
«В десятых годах питерская зима начиналась в ноябре, тянулась до марта, бывала ровной, крепкой, пробирающей до костей. И температуру мы мерили тогда не медицинским "Цельсием", как сейчас, а суровым, "уличным" "Реомюром". Если ртуть падала до 25 градусов, на пожарных каланчах поднимались на высокие железные развилки круглые кожаные "шары", и это означало, что "дети, в школу собирайтесь" отменяется впредь до... И не удивительно: ведь, чтобы получить из этой цифры наши теперешние градусы, надлежало 25 разделить на 5 и частное умножить на 6. Получится 30 градусов, -- уж какая тут "школа"! На всех уличных перекрестках загорались костры: кое-где -- по полной простоте, так сказать, -- дикие, бивачного лесного типа; в большинстве же своем -- в специальных железных круглых цилиндрических жаровнях на ножках. Стояла на мостовой такая железная, закоптелая и пережженная, корзина, и вокруг нее с раннего утра (да нередко и всю ночь) темнела небольшая "толпучка": городовой в башлыке, с заиндевевшими усами и бровями, простирающий над огнем длани, "как жрец взыскующий"; дворники, оставившие в сторонке снежные лопаты и метлы; газетчик с ближнего угла. Его занесенные легким сухим снежком "Пинкертоны" и "Газеты-Копейки", притиснутые, чтобы их не раздул ветер, кирпичами и железками, пестрели на каменной ступеньке у входа в еще не открытый с ночи магазин или в угловую табачную лавочку...Отплясывал декабрьское "холодно, братцы, холодно!" извозчик в тулупе --лошаденка его, понурясь, дремала у ближнего фонаря; колотился посиневший нищий (а может быть, не нищий, а золоторотец из "Вяземской лавры", с каким не приведи господь встретиться в темном переулке в другую ночь); около полуночи могла подбежать погреться и какая-нибудь местная Сонечка Мармеладова... Жарко пылали березовые дровишки -- "швырок", угли шипели на снегу, под жаровней темнела протаявшая за много дней ямка... Отколе дровишки? По городу непрерывным потоком двигались ломовики с дровяных складов. Им тоже было не жарко; они все понимали. И каждый ломовик,проезжая мимо такого костра, сбрасывал на общую пользу одно-два звонких,насквозь промерзших, с лупящейся берестой полешка; тем более -- городовой стоит! Да и сам "ломовой" соскакивал на три минутки поплясать у костра, потопать валенками, поколотить над огнем друг о друга обшитые грубым холстом или кожей варежки... Словом, вот как было прохладно: Заинька под елочкой попрыгивает, Лапочкой об лапочку постукивает: Экие морозцы, прости господи, стоят; Лапочки от холоду совсем свело... Зимно было в тогдашнем Питере: стужи были не нынешние! Да и вид улиц был не нынешний. Снег, как теперь, под чистую, -- не убирался даже и на Невском. Его и нельзя было убирать: движение-то повсюду было санное, на полозьях; лихачи летели, "бразды пушистые взрывая"... В глубоком снегу, в тяжком инее стояли скверы и сады; Исаакий "в облаченье излитого серебра" сурово, месяцами, смотрел на заваленный снегом город, на белые поля Невы и Невок... Но и Нева -- я возвращаюсь к трамваям -- жила тогда, в те месяцы, своей совсем не похожей на нынешнюю, зимней жизнью. Тут и там (и почти везде) на широком речном просторе, на льду, достигавшем арктической, чуть ли не метровой, толщины, чернели очерченные прямыми линиями, огороженные веревочными оградами квадратные и прямоугольные проруби. Целыми днями мужики с пешнями высекали из речного льда огромные, метра полтора длиной, сантиметров семьдесят -- аршин! -- в толщину, аквамариново-зеленые, удивительно нежного тона, как бы лучащиеся изнутри,ледяные призмы. Подъезжали, пятясь, обмерзшие дровни; их задние копылы уходили под лед, на санки баграми втаскивалась такая прозрачная драгоценность, лошаденка выволакивала сани прочь из воды, ледяной параллелепипед сбрасывали на снег и устанавливали рядом с десятком других таких же, солдатиками торчащих над полыньей, глыб. Новые и новые призмы извлекали из воды; за ужt обсохшими непрерывным потоком подъезжали из города новые и новые извозчики... Ведь никаких холодильников нигде; ни признака "хладокомбинатов", вся торговля держалась на ледниках, на невском голубоватом льду. Светло-прозрачные призмы соскальзывали с саней; они падали порою на уличный снег и -- поднять такую один возчик не мог! -- лежали или стояли там уже до весны, постепенно обтаивая, как увеличенные копии уральских камней из ювелирного магазина Денисова на Морской. Память -- странная вещь. Вот вошла в нее, столько лет назад, одна такая прямоугольная красавица между Зимним и Адмиралтейством, на съезде степерешнего Дворцового моста (он строился, но не был открыт)... Весенний день, яркое, умытое солнце. Льдина стоит, вся светясь; около нее, высунув завитком язык, сидит чья-то рыжая, чистенькая собачка в ошейнике, а мальчишка лет пяти, выкручивая руку своей "прилично одетой" маме, все смотрит на собаку, все вглядывается в нее: "Мама, ну мама же!Зачем эта собака на меня так сильно язык разинула?" Он льдины не видел; а мне она запомнилась, и хоть ей уже считанные дни оставалось тогда жить, я рад, что она воскресла теперь в этих строчках. Зимой лед на Неве бывал тогда столь мощен, что кому-то в конце прошлого века пришла в голову удачная мысль: проложить по нему трамвайную линию от того невского спуска у Адмиралтейства, где теперь красуются два бронзовых льва, к Зоологическому саду на Петроградской, к похожим на какой-то муляж изпапье-маше "американским горам" над Кронверкским каналом. Так и было сделано. В каждый ледостав поперек широчайшего плеса у моста, где расходятся две Невы, Большая и Малая, на льду укладывались шпалы,настилались рельсы. Привозились два маленьких трамвайных вагончика -- не с обычными, как у сухопутных трамваев, фигурными "дугами" над крышей, а с такими похожими на шесты бугелями, как у нынешних троллейбусов; только,конечно, по одному на каждом вагоне. Челноками, расходясь друг с другом на "разъезде" посреди реки, эти вагончики бегали взад и вперед через нее и, вероятно, приносили барыш кому-то (не думаю, чтобы это было городское предприятие). Очень похожие наних зеленые трамвайчики ходили потом от Нарвских ворот до Стрельны. Они-тодожили до конца двадцатых годов.
* * * То, о чем я хочу теперь сказать несколько слов, не укладывается ни в рубрику электрических сил, ни в раздел лошадиных. Речь пойдет о силах "человечьих:". Были ли в Петербурге рикши? Э, нет, я говорю не о тех забулдыгах, которые еще и во времена нэпа, даи в первые годы после войны, подгоняли к вокзалам тележки и саночки, рассчитывая на малоденежных приезжих с тяжким провинциальным багажом. Я имею в виду таких рикш, которые возили бы людей. Были у нас такие рикши! Я вспомнил о них потому, что стал рисовать себе зимнюю Неву моей юности. На той Неве, кроме мостов, были еще и "перевозы". Летом кое-где вы могли, чтобы не ползти по берегу до ближнего моста, переправиться через реку на ялике или на совсем крошечном пароходике "Финляндского общества":водяными жучками они так и бегали поперек Невы в двух или трех местах. Ну, а зимой как же? А зимой через замерзшую реку то тут, то там разметали широкую, обвалованную по грудь человеку сыпучим снегом дорогу. Снег убирали;открывался гладкий, как зеркало, лед. Не могу сказать, устраивалось ли это только в те годы, когда Неву не забивало торосистыми верховыми льдинами, а она замерзала сама в тишине и ровности, или же были способы залить торосы водой, расколоть их и спустить подо льдом вниз... Чего не знаю, того незнаю; но такие дороги бывали. В снежные валы втыкались веселые мохнатые елочки. На обоих берегах возводились времянки -- кассы и места ожидания и отдыха -- в затишке. Подвозились своеобразные, точно бы из жюль-верновского "Гектора Сервадака",с кометы Галлии выписанные, экипажи: покрытые пестрыми ковриками и полостями кресла, к ножкам которых были приделаны полозья. Прибывали дюжие молодцы на коньках и начинали нести службу. Вы не хотели идти ни на Николаевский, ни на деревянный Дворцовый мост,что против Медного всадника. Вы шли к перевозу между Замятиным переулком и Сенатом. Вы платили пятак в кассу, садились в кресло. Ноги вам предупредительно -- особенно если вы барышня или почтенная дама -- укутывали меховой полостью; за спинку кресла становился лихой удалец, и -- ух-ты, ну!-- как визжали санки-кресла по льду, как резал лицо встречный ветер, как горел на солнце коврик и как весело мелькали зеленые елки на снежном валу.Минута -- и вы уже там... Каждому из нас сегодня показалось бы, пожалуй, как-то не совсем удобно,чтобы вас, здорового и сильного, вез на себе чужой дядя, "рикша"... В те годы это мало кому даже и в голову приходило. И гимназисточка,чуть привизгивая, неслась на Васильевский в полном восторге от быстроты движенья, и сама "человечья сила" не казалась ни удрученной, ни оскорбленной своим родом деятельности... Да по правде сказать, этим северным рикшам было,конечно, куда легче, чем их юго-восточным коллегам в Гонконге или на Цейлоне-- в поту, на тропической жаре. Чистый воздух, быстрый бег, почти никакого трения под острыми полозьями... Хорошо!»
Впечатляет, не правда ли?